Язык был одним из философских героев XX века, получивший, может, и слегка запоздалое, но безусловно заслуженное признание. Вся современная философия прошлого века и особенно его второй половины прошла под знаком языка.  Фундаментальная онтология М. Хайдеггера, фундированная логикой теория познания неопозитивистов, феноменологическая герменевтика Гадамера, персонология и философия культуры Бахтина, философские исследования Витгенштейна, психоанализ Лакана, семиотика и французский структурализм – все это ведущие имена и направления европейской мысли, плодотворно актуализирующие философский потенциал языка в самых разных областях.

Не удивительно, что такое абсолютизирование языка в какой-то момент привело к впечатлению, что кроме него, языка, по большему счету ничего и нет, ничего не имеет значения для философии (ставшей «философией языка») а сам  язык лежит в основании и определяет все, точнее, все представляет собой «текст».  Если Ницше в свое время говорил, что «Бог умер, и мы убили его», то французские структуралисты и постструктуралисты могли бы сказать «Язык родился, и потому все остальное умерло». Смерть человека, автора, субъекта была следствием победной поступи нарративности.

В этой модели действительно не имеет значение чувственно воспринимаемый образ человека-автора – сочинений, направлений, поворотов в культуре. Но начала 21 века показало, что нарративная составляющая образа не может заменить и вытеснить собой  визуальную, семиотическая – эстетическую, текстологическая – личностную.  Ведь наше время – это время аудио-визуальных коммуникаций, и они во многом задают перспективы современных философских исследований. Как лицо одна из основных форм манифестации бытия человека, так и смысл имеет свое визуальное воплощение.   И если живой, устный, полный уникальной суггестивности голос героев прошлого нам уже не дано услышать, то увидеть их мы еще можем. В этой связи исследования по иконографии античных философов может быть чрезвычайно актуальной в первую очередь для истории философии, эстетики и философской антропологии. Кратко рассмотрим, в чем же состоит эта актуальность.

Для нас крайне важно подчеркнуть здесь родство эстетики и современной философской антропологии. Антропологически рассмотренная эстетика – это эстетика целостного человеческого образа, в котором в спонтанной непроизвольности воплощается целостное человеческое бытие. Почти два тысячелетия европейская философия исходила из так или иначе понятого, более или менее радикального дуализма «внутреннего» (сущность) и «внешнего» (явление). И теперь мы можем его преодолеть, возвратившись к опыту древних греков, для которых быть – это  пластическое, чувственно-зримое, телесное, «овнешненное» (Бахтин) – т.е. эстетическое –  присутствие. Физика для греков тоже «эстетика», поэтому Аристотель и признает, что тело раба отличается от тела свободного особенностями свое физической (т.е. эстетической, чувственно-воспринимаемый) организации (Политика, 1254b30). В феноменологии описание непосредственно данного в интенциональных актах сознания феномена является способом раскрытия его смысла. Человек в первичной, непроизвольной, дорефлексивной и даже –  позволим себя так сказать – «объективной»  форме манифестирует себя в своем образе, эстетика которого касается как «физических» черт лица, так и походки, манеры одеваться, держать себя, говорить, прически и т.д. – т. е. всего того, из чего спонтанно складывается целостная эстетика человека  (но не сознательно, особенно гипертрафированно полагается – тогда это становится, в лучшем случае, эстетствующим дендизмом). Человек нам прежде всего открывается в своем эстетическом образе face-to-face, затем – в том, как и что он говорит, далее – в своем имени, и только потом, если придется, в своих поступках и биографии.  Наподобие того, как Флоренский, опираясь на опыт исихазма, выявил смысловую предзаданность для человека его личного имени, так же и мы подчеркиваем, что эстетика человеческого образа является манифестацией в целостной чувственной форме подвижного (т.е. находящегося в процессе временного изменения, определяемого суверенным самоопределением человека) смысла человеческого бытия. Задолго до того, как этот «глубинный» смысл раскроет себя в самосознании, и то, всегда лишь частично, он непроизвольно проявляется, воплощается и обнаруживается в своем эстетическом образе. Здесь так и хочется вернуться к изначальным глубинам  древнегреческого языка, в котором hypostasis, еще до своего значения театральной маски, значило человеческое лицо, добавив в это рассмотрение перспективу личностной составляющей эстетики человеческого образа, определяемого прежде всего лицом, глазами лица.

Но вернемся к иконографии античных философов. Это для современных структуралистов и их сателлитов философия воплощается прежде всего в соответствующем «тексте», для античных мыслителей она прежде всего выражается в образе жизни. Написание текстов – это лишь одно из проявлений философского образа жизни, и далеко не самое важное. (Характерно, что к пониманию этого  к концу жизни в своих работах об античной «заботе о себе» и «практиках себя» приходит Мишель Фуко, один из тех, чей образ – и нарративный, и визуальный – стал символом новейшей французской и даже европейской философии). Занятия философией – это выбор, определение, полагание самого себя, своего отношения к себе и своей повседневной  жизни, другим людям, природе, изменение, или преображение, себя в открытом пред-стоянии перед озаряющей своими лучами истины; вот что должно быть приоритетом, а не написание философских трудов, говорил Платон (7 Письмо, 341b-342b). Все эти жизненно-смысловые практики  создают определенный пластический, чувственный, эстетический образ античного философа, который, с одной стороны, манифестирует и фундируется реальными примерами, а с другой – выполняет императивную, регулирующую, идеально-наставительную функцию (которую у Канта выполняла «трансцендентальная идея»). В этом смысле, во-первых, в античности создается общефилософский эстетический канон – так, после Александра Македонского, установившего моду на гладкое, без бороды лицо, отличительным знаком философов является как раз борода; во-вторых, каждая крупная философская школа  по-своему, в соответствии со своей содержательной спецификой манифестируется в зрительных образах их последователей – так, специалисты в истории античного искусства, занимающиеся проблемами идентификации и атрибутирования скульптур, выделяют эпикурейский стиль.

Иконография античных философов это еще и возможность изучить аутентичное понимание и отношение к философам в рамках античной культуры. Учитывая, что пластическое и живописное искусство оценивалось во многом как «ремесло» (tekhne), т.е. безусловно ниже философии, очень интересно, в какой чувственно-воспринимаемой, т.е. эстетической, форме воплощался образ философа. Эстетику в античности следует рассматривать предельно широко, как составляющую пластического мировоззрения, как путь ко всем основным проблемам и одновременно их основа. Поэтому же так важно через анализ иконографической эволюции изучить развитие античной философии и ее широкой историко-культурной рецепции.  Образы философов, которые мы имеем в скульптурах и гермах, мозаиках и фресках, на барельефах и монетах – все это своеобразная манифестация и даже самосознание античной культурой своего отношения к философии и философам. И углубляясь в изучении историко-персоналистического контекста этой визуально-ноэтической  манифестации, мы, живущие в  XXI веке, и себя сможем лучше понять.